Как бы пафосно это ни звучало, но Борис Майоров – живой символ хоккейного «Спартака», его ум, честь и совесть. Все события своей богатой хоккейной жизни он помнит в мельчайших деталях.

– Вам снится хоккей?

– Никогда. Вообще, после окончания спортивной карьеры я не делаю по утрам зарядку, не ношу спортивные костюмы, кроссовки у меня на ногах вы можете увидеть только на даче, и то в хорошую погоду. В этом плане я не возвращаюсь в молодость.

– И вам не хочется выйти на лёд?

– Некоторое время после окончания карьеры я еще играл в чемпионате Москвы. С братом Евгением (его уже 19 лет нет с нами), Валерием Фоменковым, Дмитрием Китаевым, Юрием Борисовым. В самом начале 80-х годов я несколько раз сыграл за ветеранов. С тех пор хоккейную форму не надевал, и желания у меня особого нет. Когда смотрю матчи ветеранов, а комментатор их нахваливает за скорость, технику, классные обводки, мне становится смешно: ну не может хоккеист, который 30 лет назад закончил играть, действовать на льду так же, как в молодости. Другое дело, что публика пришла по- смотреть на тех, кто был кумиром в прежние годы. Так что выйти на площадку можно лишь для того, чтобы поприветствовать болельщиков, поблагодарить их за внимание и любовь. Но я бы хотел, чтобы народ запомнил молодого Бориса Майорова, который играл за «Спартак» в 60-е годы.

– Вы жили на Большой Олень­ей улице и просто не могли раз­ минуться со «Спартаком»!

– Стадион на Ширяевом поле был в 400 метрах от моего дома. На Ширяевке прошло детство и других игроков. Там жили вратарь Гысин, защитники Кобзев и Китаев.

- Вам тогда казалось притягательным название «Спартак»?

– Я помню, когда мне было десять лет, меня привлекала спартаковская форма, она казалась мне очень торжественной. У игроков мужской футбольной команды были черные гетры, черные трусы и красная футболка с поперечной белой полосой. Молодежная команда «Спартака» играла в белых футболках с красной поперечной полосой. «Сейчас команда выйдет на поле и покажет все, на что способна»,– примерно такие мысли приходили мне в голову, когда я видел футболистов перед игрой. Это был конец 40-х годов. Именно тогда мы с братом начали активно приобщаться к спорту.

– В знаменитом фильме «Ме­сто встречи изменить нельзя» по­казывали послевоенные Соколь­ники. Правдиво изобразили?

– Абсолютно. Я вам больше скажу: в сцене, когда Шарапова сажают в грузовую машину и увозят, показали булочную, в которую мы с братом ходили отоваривать хлебные карточки. А рядом, в трехэтажном здании, располагалась керосиновая лавка. И вместе с хлебом мы покупали бидон керосина – в нашем деревянном доме было печное отопление и туалет во дворе. Зимой грелись с братом под отцовским тулупом. А годам к десяти у нас с Женькой была обязанность носить воду из колонки для маминой стирки.

– Если бы не хоккей, вы бы стали футболистом?

– Трудно сказать. Когда меня приглашали в футбольный «Спартак», я уже был игроком сборной СССР по хоккею, у меня за плечами был чемпионат мира в Швейцарии в 1961 году. А за три года до этого Николай Гуляев, который был старшим тренером футболистов, настойчиво звал меня в команду. Хоккей пересилил. К тому же я учился на дневном отделении техниче- ского вуза, и мне некогда было заниматься еще и футболом.

В 1961 году я защитил диплом, времени стало больше, и я поехал в Тарасовку на матч дублирующих составов. Играли, как сейчас помню, со «Спартаком» из Еревана. Я вышел на замену во втором тайме. После игры стояли Симонян, Старостин и Дементьев. Я спросил, когда следующая тренировка у дублирующего состава. А Никита Палыч Симонян мне говорит: «Зачем дубль? Ты приходи на тренировку основного состава». И все-таки я остался в хоккее.

– Каким вам запомнился Ни­колай Старостин?

– Солидным человеком, который всегда тщательно обдумывал каждое слово. Размеренной речью с красивыми эпитетами и сравнениями. Интеллигентный, всегда подтянутый, он безупречно одевался. Был жутким аккуратистом, как и его брат Андрей Петрович. Помню, как-то перед игрой он к нам зашел (а мы перед этим пару матчей проиграли) и сказал: «Сегодня надо подзолотить вывеску «Спартака». Сколько лет прошло, а я помню эту фразу.

– В 1960­-е годы хоккеисты были не менее популярны, чем космонавты.

– Что у нас раньше было? Космос, балет и хоккей. Да, игроков действительно знала вся страна. 1962 год, мы впервые стали чемпионами. Публика в «Лужниках» была просто в восторге. Игра закончилась, и комментатор Николай Озеров, который вел репортаж от бортика, попросил меня сказать пару слов в прямом эфире. Я подъехал к нему, но как только начал говорить, тут же подлетела директор Дворца спорта Анна Синилкина и закричала: «Вас сейчас разорвут. Заканчивайте с этими интервью!»

Когда в 1965 году мы возвращались на поезде из Финляндии в Москву с чемпионата мира, остановились в Выборге на границе. В привокзальном ресторане для команды был накрыт стол, но мы не могли выйти из вагона: столько народа нас встречало! Весь перрон был забит болельщиками. С большим трудом мы все же пробились в ресторан, а на обратном пути милиция образовала на перроне живой коридор, чтобы мы вернулись в вагон.

– С кем из артистов вас своди­ла судьба?

– На наши матчи часто приходили Яншин, Рыбников. В моем семейном архиве есть фото, на котором мы с Яншиным сидим на трибуне: Старшинов, я, брат и Михаил Михайлович. Очень теплые отношения были с Вячеславом Тихоновым. Моей жене Галине пришлосьуговаривать его сняться в фильме «Доживем до понедельника». Ее просил об этом режиссер картины Станислав Ростоцкий, с которым у меня тоже были дружеские отношения. Когда бываю на Ваганьковском кладбище, обязательно захожу на могилу Ростоцкого, его жены, актрисы Нины Меньшиковой, и их сына.

– У вас был какой­ нибудь ри­туал перед игрой?

– Конечно. У меня было абсолютно все расписано. Приезжал на стадион и первым делом шел в буфет выпить чашечку кофе. Затем смотрел инвентарь, особенно клюшки – готовы или нет. Потом недолго разминался – не так, как сейчас, по часу перед игрой. При этом я старался проработать все мышцы. Коньки всегда начинал надевать с левой ноги. Все-таки мы были суеверными!

– Молодежь уже почти не помнит Новокрещенова, который привел «Спартак» к первому «зо­лоту» в чемпионате СССР.

– Александр Никифорович всегда зажигал нас своей энергией, заставлял быть неравнодушными на тренировках и в игре. Может быть, у него и не было особых тактических тонкостей, но передать свои эмоции игрокам, чтобы те вышли на борьбу с «ненавистным» соперником,– это он, безусловно, умел. Плюс у него было ровное отношение ко всем игрокам. Не могу сказать, что он был добрым,– конечно, иногда возмущался, но команду любил. Много примеров при- водил нам из канадского хоккея: в 1957 году ему удалось побывать со сборной Советского Союза за океаном.

– Почему его в команде звали пианистом?

– Во время игры он стоял немного в стороне от скамейки запасных и передвигался вдоль бортика, перебирая руками, как пианист.

Александр Новокрещенов

– В 60­е годы судьи «Спартак» не поддушивали?

– Нет. Хотя у нас во все времена существовала такая тенденция – немного благоволить великим. Тот же Виктор Тихонов, чуть что, сразу начинал жаловаться, поднимал скандал.

– Когда к вам в тройку пришел Евгений Зимин, быстро нашли об­щий язык?

– Практически сразу. Евгений Зимин – большой мастер, у него было все для того, чтобы играть в нашем звене. Да и я, честно говоря, никогда не был жадным, не тянул одеяло на себя и всегда был готов сыграть на партнера. Зимин был очень скоростным игроком, с великолепной обводкой, ловкий, умеющий забить, прекрасно видевший поле. Получить такого партнера – счастье для тех, кто с ним играет. Пришлось, конечно, что-то подсказывать, потому как взаимопонимание на льду сразу возникнуть не может.

– Какие­-то странности за спартаковскими вратарями за­мечали? Все­-таки поговаривают, что голкиперы – люди не от мира сего...

– Знаете, в свое время наш тренер Александр Игумнов сказал: «Ни один умный в ворота не встанет: посмотрите, с какой скоростью летит шайба». У Александра Ивановича был такой грубоватый юмор. Что значит странности? У нас в «Спартаке» во второй половине 50-х годов был вратарь... Какую бы шайбу он ни пропустил, всегда, выгребая ее из сетки, кричал на весь стадион: «Кто дал бросить?» Это странность или нет?